Пилигримы

Я читаю книгу о детстве, детдомовском детстве автора. События трагичны, но повесть излучает добро, свет и надежду… Я читаю о малыше очарованном красотой открывающегося перед ним мира. Мира яркого, звонкого, манящего, полного радости и чудес. Читаю о накатившемся вскоре на мальчика ужасе. Ужасе осознания, что он не такой, как все, он ущербнее, несравненно хуже других детей: он безногий обрубок с беспомощными, укороченными ручками, уродец, которого даже не захотела, постыдилась взять из роддома родная мама…
В первом детдоме дети так и будут называть его: «Урод!» Но будет, к счастью, второй детский дом и воспитательница Светлана Семёновна. Она разглядит добрую, талантливую душу мальчика. Он навсегда запомнит её полный любви и веры в него взгляд, её голос, её слова: «Представь себе весы. На одной их чаше - ноги, предплечья, а на другой богатая талантом, мужественная и добрая, чуткая и щедрая душа. Ну, конечно, душа перевесит. Запомни это! И не обижайся на людей, которые не успели этого осознать. Может быть, понимание настоящих ценностей сможешь дать им именно ты. Показать на примере своей жизни. Может быть, ты сумеешь написать книгу об этой жизни. Живи, научись ценить то, что тебе дано, копи опыт, знания, уважай и береги себя, становись Личностью. Я верю тебе это под силу, ты сможешь очень много хорошего дать людям!»
Я читаю повесть, светлую, безусловно, талантливую, и неожиданно вспоминаю давнюю, казалось исчезнувшую из памяти, историю.
Шло лето 1951 года. После окончания третьего курса нам, студентам – медикам, предстояла практика в селе в восьмидесяти километрах от Москвы. Весёлые берёзовые рощи, неторопливо текущая прозрачная речка, парное молоко, печёная на костре картошка, беспечность…
Уже закончилась практика по хирургии, терапии и началась по акушерству. Сельские женщины рожали легко, совсем не так, как ослабленные городской жизнью москвички.
В тот вечер поступила двадцатилетняя роженица, коренастая, ладная, с рыжими кудряшками и испуганными синими глазами. Родила она быстро. Вот младенец уже на руках у врача Марии Петровны. Но что это? Ребёнок не кричит. Мария Петровна, закусив губу, напряжённо смотрит на него. Помедлив, говорит роженице: «Сашенька! Крепись, девочка. Я должна тебя огорчить. Ребёнок родился мёртвым. Сильно не переживай. Ты молоденькая. Родишь другого здоровенького. А захочешь, так и не одного».
Я с ужасом смотрю на ребёнка. У него нет носа, только две дырочки. И с ручками что-то не так. Шесть пальчиков…
Когда плачущую Сашу вывозят в соседнюю комнату, Мария Петровна устало опускается на табуретку и тихо говорит нам: «Вы поняли, что произошло? Саша родила урода. Он не кричал. Я не пыталась его оживить. Ведь он бы мучился всю жизнь. Даже подумать страшно… Скорее всего родители отдали бы его в детдом. И долго казнили бы себя за это. А если бы Саша не рассталась с сынишкой, соседи бы срамили, муж, скорее всего из семьи ушёл. Я такое уже видела… А так - всё закончилось, рана заживёт, боль забудется. Теперь у нас главная задача сохранить всё в тайне. О том, что Саша родила урода никто в селе узнать не должен. Не проговоритесь. Вы уже взрослые, должны уметь хранить врачебную тайну. Я скажу мужу Саши, что показывать мертворожденных деток не положено. Похороним сами».
Притихшие, мы вернулись в свой домик. Я никак не могла заснуть. Лежала и думала о мудрой, гуманной Марии Петровне и о том, что я совсем ещё не готова быть врачом и быстро решать, чью жизнь надо спасать, а чью – нет…

Передо мной книга талантливого, светлого человека, которого принимала в эту жизнь не мудрая Мария Петровна. Я медленно листаю страницы и вспоминаю мальчика из далёкого 1951 года, у которого не было носа и был лишний пальчик на руке… Такая в сущности мелочь. К тому же, исправимая… Я думаю об этом мальчике и о том, кто в праве судить, стоит или не стоит человеку жить…