01.11.2010 17:18
САМАРА. 1 НОЯБРЯ. ВОЛГА НЬЮС. Стали известны итоги международного конкурса "Национальная премия России Золотое Перо Руси-2010".
Специального диплома Светланы Савицкой и статута "Серебряное перо России" удостоен самарский поэт, живущий в Шелехмети, Михаил Анищенко.
Сейчас Михаил Анищенко, которому в нынешнем году исполняется шестьдесят лет, пишет не только стихи, но и новый роман, с которым обещает познакомить читателей в скором времени. В журнале "Русское эхо" с высокой наградой и юбилеем Михаила Анищенко поздравило правление самарского отделения Союза писателей России, сообщает корреспондент "Волга Ньюс".
Михаил Анищенко
(с. Шелехметь Самарской области)
Об авторе: член Союза писателей России, лауреат премии Николая Островского. Живет в селе Шелехметь Самарской области.
«Перед тем, как стать людьми, долго плачут обезьяны»"
М. Анищенко
На отшибе...
Стихи (БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ №4 2010 год)
ПОЛКОВНИК СССР
В деревне, в отсутствие Бога,
Сжигая надежды в печи,
Он темен и дик, как берлога,
И дышит туманом в ночи.
Сливается киноварь с охрой,
Пылают размывы рябин.
Он хочет напиться и сдохнуть,
Но пить не умеет один.
Родная ушла и пропала,
Черны в небесах облака;
И Волга черна, и опала
Протяжна, как стон бурлака.
Он в дали земные зевает
И знает, как свет и вода:
Обратных дорог не бывает,
И он не вернется туда,
Где светятся звезды и сабли
И кони встают на дыбы,
Где лучшие годы, как капли,
Впитала пустыня судьбы.
О Русь! Только пена и кипеж!
Но он еще смотри в окно,
И верит в спасенье, как Китеж,
Навеки ушедший на дно.
БУРАТИНО
Вл. Денисову
Все, что пишется, – необратимо.
Хоть смолой заливайте уста:
Вниз башкою висит Буратино,
Как последний апостол Христа.
Ни Мальвины, ни денег, ни родин;
Ничего на земле, никого.
Но теперь он впервые свободен,
И Господь уже видит его.
Не внимайте стенаньям и вою,
Не тяните назад повода
И повешенных вниз головою
Не снимайте с небес никогда.
Все, что пишется, – необратимо.
Не спешите казаться добром.
А иначе – все та же Мальвина
И театр за грязным холстом.
Тот же дом, тот же самый порожек,
Никому не известный итог…
Но Толстой был великий безбожник
И не мог быть жестоким, как Бог.
Он снимает с небес Буратино,
Золотой отдает ему ключ.
И смеется от счастья Мальвина,
И вздыхает Господь между туч.
* * *
Я все прошел. Все тяготы.
Пробил в тумане брешь.
Поешь волшебной ягоды,
Пожалуйста, поешь.
Вставай, моя хорошая.
Печалясь и любя,
Я платьице в горошину
Надену на тебя.
Я шел к тебе по бережку,
Сто лет не мог прилечь.
Вставай, моя Рассеюшка!
Вот платьице. Вот – меч.
РУБЕЖ
Выйду к берегу устало,
Заслоню лицо рукой...
Мать честная! Волга стала
Пограничною рекой!
Вековой разлад итожа,
Под ногой моею, тля,
Как шагреневая кожа,
Тает русская земля.
И опять в ночном тумане,
Погляди-тка, Симеон,
Точат стрелы басурмане,
Коим имя – легион.
Запах пота, кокаина,
Безнадега и тоска...
Волга. Матушка. Чужбина.
Пограничная река...
ОЖИДАНИЕ
Видно – рано... Еще не пора...
Только хочется, чтобы скорее...
Я помыл семь окошек вчера,
Чтобы небо казалось светлее.
А еще, чтоб букетик не сник
И на мир не повеял бедою,
Я сходил на далекий родник
За живой и за мертвой водою.
Я не знаю, тебя ли люблю
Или эти смешные цветочки...
Но я все же исправно кормлю
Карасей, обитающих в бочке.
И они до последнего дня
Ловят крошки высокого хлеба.
И с восторгом глядят на меня,
Как на Бога, сошедшего с неба.
ОБЕРЕГ
Молча лошадь снаряжаю.
– Эй, соседи! Загружай!
– Уезжаешь? – Уезжаю...
– Что же, с Богом уезжай.
По засекам-лесосекам,
По календуле в долу
Да по мостикам-калекам
В городскую кабалу.
Мимо треснувшего треста,
По оврагу падуну
Поезжай, моя невеста...
Я кобылу подстегну!
Вейся, вейся, путь бедовый,
Между сосен и берез!
Пусть летят с копыт подковы
Дальше памяти и слез!
Разорву туман на части
И, смерив безумный бег,
Подарю тебе на счастье
Свой заветный оберег.
И со всей окольной грустью
По уклону сонных вод
Поплывет с тобою к устью
Мой последний пароход.
Там у моря-окияна,
На далекой стороне,
Вспоминай, моя Татьяна,
Несказанный свет в окне.
Вспоминай мои сусеки,
Береги мой оберег.
Глубоки моря и реки,
Но истоки глубже рек!
Гой ты, Русь! Сверчки да совы,
Конопля да лебеда,
Где счастливые подковы
Улетают в никуда!
* * *
Спи, моя родина, спи, неутешная.
Ночь за окошком опять.
Светлая-светлая, грешная-грешная,
Надо подольше поспать.
Спи, моя родина, спи, мое горюшко.
Горе еще не беда.
Если погасло осеннее солнышко,
Выйдет на небо звезда.
Спи, моя родина, спи, горемычная.
Мучаясь, плача, скорбя,
Я непременно отраву столичную
Выведу всю из тебя.
Спи, моя родина. Тучка осенняя
Тает, бессонницу лья.
Где-то рождается час воскресения,
С печки слезает Илья.
Спи, моя родина: сени, наличники,
Лавочка, печь, домовой…
Завтра умоем мы грязное личико
Мертвой водой и живой.
Спи, моя родина. Светлыми, юными
Будут грядущие дни;
И полетят над тобой Гамаюнами
Лучшие чувства мои.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО - Веничка Ерофеев из Самары
Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»
Почему столькие читатели, совершенно разные по образованию, по профессии, по возрасту и даже по политическим симпатиям, обычно ссорящим людей, полюбили Венедикта Ерофеева за его прозу, похожую на поэзию, и поэма «Москва – Петушки» стала воистину народной книгой? Ее герой отмечен грустной интеллигентинкой пригородного Василия Теркина, однако не лихим юморком победителя, а незлобивой, но мрачноватой ухмылочкой потерпевшего поражение человека, услащающего себе жизнь саркастическим коктейлем «Слеза комсомолки». Такими стали не нашедшие своего места в жизни бывшие фронтовики и многие шестидесятники – социальные романтики, оттертые от руля страны циниками, въехавшими на чужой романтике в личные благоустроенные капитализмы среди всеобщего средневекового феодализма, но с мобильниками, прокладками и бразильцами в футбольных командах. И симпатичный, хотя и несколько опустившийся Веничка, душевный и талантливый в своей откровенности, усмешливый, но сдерживающийся, чтобы не позволить себе несправедливо жестокую ярость, стал для читателей никаким не лирическим героем, а воплощением самого автора. Такие отношения складываются у читателей только с большими поэтами: для всех нас и Пушкин, и Лермонтов, и Есенин, и Анна Ахматова, и Пастернак, и Маяковский – это живые, близкие люди, хотя нам известно и про их слабости и недостатки, которые мы им прощаем, как своей родне.
Прозаики же очень редко воссоздают себя полностью. Мы порой запутываемся в их характерах, а вот у больших поэтов всё как на детской открытой ладошке. Знаете, почему у нас после стольких постшестидесятнических поколений никак не могут появиться «красивые, двадцатидвухлетние»? Да потому что они играют в прятки с читателями, вместо того чтобы открыть свою душу, свою жизнь, свою любовь, таятся, ускользают, избегают исповедальности – и интимной, и гражданской, – и как же можно почувствовать их родными людьми, то есть русскими национальными поэтами?
И вот появился поэт, далеко не 22-летний, но красивый своей мудрой детской исповедальностью, поэт не случайный в компании таких бесстрашно бескожих людей, с ханжеской точки зрения, непутевых, зато умевших быть нежными к родине, женщинам и природе, как Сергей Есенин, Николай Рубцов, да и Веничка Ерофеев. Есть у Михаила Анищенко черты и других сильных поэтов – Юрия Кузнецова и Сергея Клычкова, но всё это не вычитанное, а вчитанное.
Когда я прочел три его стихотворения, напечатанные Олегом Хлебниковым, то сразу понял, что наконец-то пришел долгожданный большой русский поэт. Михаил Анищенко – лучший подарок читателям поэзии за последние лет тридцать, если не больше.
Михаил родился в рабочей семье. Родители были литейщиками, да и он сам – поначалу. Но крестьянская кровь предков сказалась в характере, потянула к природе, к народным песням, а потом уже и к собственным стихам. В 1977 году его приняли
в Литинститут. В 1979-м вышла в Самаре первая книга – «Что за горами». ЦК комсомола дал ему премию Николая Островского. Комсомольским боссам требовались поэты, которых можно было бы выставить против шестидесятников. Но Анищенко не давался в руки, как, впрочем, и Рубцов, с которым у меня была самая братская дружба.
Но, как Есенина и Рубцова, московская псевдобогемная воронка закрутила, завертела Мишу. Его трижды исключали из института – за что, объяснять не надо, – и он получил диплом лишь в 1988 году. Каким-то образом во время перестройки стал одним из помощников самарского мэра. Но, увидев, как люди не выдерживают испытания властью и деньгами, проникся идиосинкразией к политике. Уехал в деревню, несколько лет пытался жить одним огородом. Раздражал своей откровенностью и непохожестью тех, кто любит паханствовать. Из зависти и в отместку его начали преследовать, даже избили. Когда я дозвонился до него и спросил, чем он занимается, невесело ответил: «Бомжую…» А потом прислал мне две дискеты со стихами – одно лучше другого. Я тут же составил его книгу, назвал ее по одному из стихотворений – «Оберег». Ищу издателя.
Такие люди иногда валяются на дорогах.
Но такие поэты на дороге не валяются.
Не прогляди этого поэта, Самара. И ты не прогляди, Россия. Мы же тебя называем Россией-матушкой. Так будь матерью своим поэтам.
Первый снег
На темном крыльце, замерзая,
Теряя ко мне интерес,
Ты что-нибудь знаешь, родная,
Про снег, убежавший с небес?
Здесь ночи из черного крепа,
И голос прощальный дрожит…
Зачем же он с ясного неба
На темную землю бежит?
Прощаясь со мной на пороге,
Скажи, на ладони дыша,
Зачем он лежит на дороге,
Растоптанный, словно душа?
И нет в нем ни злости, ни гнева.
И кто в том, скажи, виноват,
Что снег, убегающий с неба,
Не помнит дороги назад?..
Не напрасно
Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!
Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил,
словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.
Переполненный зал…
Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мертвых людей.
Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.
Никого на земле… Лишь одни лицемеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рожденных детей.
Очень печальное
стихотворение
На отшибе погоста пустого,
Возле желтых размазанных гор
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черед…»
Но ответил кладбищенский сторож:
– Тот, кто жив, никогда не умрет.
Я вернулся домой и три ночи
Всё ходил и качал головой:
– Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?
Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.
В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!
Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной…
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?
* * *
Александру Громову
Не кричите, мои пароходы,
Не зовите меня в никуда.
Полюбил я в последние годы
Всё, что адом казалось всегда.
Словно хан отпустил из неволи
На хромом и бесхвостом коне…
Но ни злости, ни злобы, ни боли –
Ничего! – не осталось во мне.
И смотрю я на Родину слепо,
Превращаясь в немыслимый взгляд…
Так на землю, наверное, с неба
Не рожденные дети глядят.
Равновесие
Мать честная да лыко-мочало,
Да звенящая попусту гнусь…
Перепутав концы и начала,
Я не знаю, на что пригожусь.
То целую икону святую,
То нечистых дразню, как гусей.
И прощаю врагов подчистую,
И гною по темницам друзей…
То умен, как последнее слово,
То – Емеля, дурак, ветрогон…
Гой ты Русь! Золотая подкова,
Под которой сидит скорпион.
И по селам, где слез не осталось,
По сурепке и по лебеде
Темнота, перешедшая в святость,
Разошлась, как круги по воде.
Хохотали по просекам черти,
Обрывалась волшебная нить…
Равновесие жизни и смерти
Я хотел на земле сохранить.
Ты прости меня, батюшка милый,
За вороний бессмысленный грай…
Ты меня из холодной могилы
Не пускай в нарисованный рай.
И пускай мною песенка спета
На идущей под воду корме…
Я люблю темноту после света
И рождение света во тьме!
Половодье
Склоны сопок оползли,
В воду канули деревья.
Пядь за пядью край земли
Приближается к деревне.
Поздно, милый, морщить лоб,
Лодку старую латая.
Это даже не потоп,
Это ненависть святая.
В небе грозно и светло.
Напрочь срезана дорога.
Позабыв про барахло,
Люди вспомнили про Бога.
И сосед мой в небеса
Смотрит грустно, как калека…
За такие вот глаза
Бог и любит человека.
Поморы
Между туч – архангела оконце,
Вместо ливня – рыбья чешуя.
Здесь живут архангелогородцы,
Как листок из книги Бытия.
Испокон веков не выживают
Здесь клопы, тарантулы и тля.
Здесь водою спирт не обижают,
Словно лодки, глотки просмоля.
Здесь брала и славу и начало
Родина отчаянных сердец.
Здесь столица севера стояла,
Жаль, растаял этот Леденец.
Здесь любил созвездия и лодки
Мой отец с глазами февраля.
От его окладистой походки
До сих пор качается земля.
У простора – сердце от помора,
У помора в помыслах простор.
Здесь душа гуляет без надзора
И не пьет из ложечек кагор.
* * *
В доме моем ничего не осталось.
Ночь на исходе. Но время темнит.
В озере ночью вода отстоялась,
Цапля, как облако, в небе стоит.
Льется с берез золотая усталость,
Киноварь с охрой летят на испод.
Вот и осталась мне самая малость
Дней перелетных и вечных хлопот.
Счастье ушло. Но осталась свобода –
Та, что похожа на полный расчет,
Та, что случается после ухода
Тех, кто уже никогда не придет.
Оберег
Молча лошадь снаряжаю.
– Эй, соседи! Загружай!
– Уезжаешь? – Уезжаю…
– Что же, с Богом уезжай.
По засекам-лесосекам,
По календуле в долу
Да по мостикам-калекам
В городскую кабалу.
Мимо треснувшего треста,
По оврагу падуну.
– Поезжай, моя невеста… –
Я кобылу подстегну!
Вейся, вейся, путь бедовый,
Между сосен и берез!
Пусть летят с копыт подковы
Дальше памяти и слез!
Разорву туман на части
И, смирив безумный бег,
Подарю тебе на счастье
Свой заветный оберег.
И со всей окольной грустью,
По уклону сонных вод
Поплывет с тобою к устью
Мой последний пароход.
Там у моря-окияна,
На далекой стороне,
Вспоминай, моя Татьяна,
Несказанный свет в окне.
Вспоминай мои сусеки,
Береги мой оберег.
Глубоки моря и реки,
Но истоки глубже рек!
Гой ты, Русь! Сверчки да совы,
Конопля да лебеда,
Где счастливые подковы
Улетают в никуда!
Элегия
Надрывается ветер заблудший,
Колобродит всю ночь в камыше.
И чем хуже погода, тем лучше
Почему-то теперь на душе.
Ничего, я с дороги не сбился
И совсем не знаком с ворожбой.
Я в счастливой рубахе родился
И снимал ее только с тобой.
А теперь возле дома слепого
Я хожу, словно вор, без огня…
Хорошо, что ты любишь другого,
Как когда-то любила меня.
Хорошо, что без боли и страху
Ты мне машешь рукой на ходу,
Что мою голубую рубаху
Носит пугало в вашем саду.
Шинель
Когда по родине метель
Неслась, как сивка-бурка,
Я снял с Башмачкина шинель
В потемках Петербурга.
Была шинелька хороша,
Как раз – и мне, и внукам.
Но начинала в ней душа
Хождение по мукам.
Я вспоминаю с «ох» и «ух»
Ту страшную обновку.
Я зарубил в ней двух старух
И отнял Кистенёвку.
Шинель вела меня во тьму,
В капканы, в паутину.
Я в ней ходил топить Муму
И мучить Катерину.
Я в ней, на радость воронью,
Лежал в кровище немо,
Но пулей царскую семью
Потом спровадил в небо.
Я в ней любил дрова рубить
И петли вить на шее.
Мне страшно дальше говорить,
Но жить еще страшнее.
Над прахом вечного огня,
Над скрипом пыльной плахи,
Всё больше веруют в меня
Воры и патриархи!
Никто не знает на земле,
Кого когда раздели,
Что это я сижу в Кремле
В украденной шинели.
Капитан
Над землей стоит туман,
Океан кричит и стонет.
Бог – всего лишь капитан
Корабля, который тонет.
Лодки канули во тьму,
Пузыри вокруг и пена.
А когда-то ведь ему
Было море по колено.
Было всё – позор и честь,
Негасимый свет над рубкой.
Но не знал я – кто он есть,
Капитан с погасшей трубкой.
Я не знал, и знать не мог,
И боялся знать от века:
Отчего упавший бог
Так похож на человека?
Кто он? Чудище? Простак?
Неудача в неудаче?
Почему, он хочет так,
А выходит всё иначе?
Мать честная! Плачет Бог, –
Он отец у стольких зыбок,
И качается у ног
Океан его ошибок.
* * *
Навалилась усталость…
За окошком темно.
Что прошло, что осталось?
Да не всё ли равно!
Что за страшная сила
И откуда, бог весть,
Нам с тобой подменила
Всё, что было и есть?
Тлеет Русь, словно ветошь,
Гаснет меч-кладенец…
И отцу не ответишь:
Наш ли Ржев наконец…
* * *
…но если у неба и бога
На всех не хватает любви,
И если во тьму от порога
Уводит чужая дорога,
Уводит – зови не зови…
Но если повсюду неволя
И призрачна русская доля
Среди мировой маяты…
Что значит, свободная воля?
Да знаешь ли, Господи, ты?
ЭТО и ТО
Ликует пьяная страна.
Теперь рукой подать до рабства,
А там – разруха и война.
Потом в Москве убьют поэта,
Потом помножат боль на сто.
Опять начнется бой за «ЭТО»,
А «ЭТО» уничтожит «ТО».
Всё тот же фарс раскинет сети,
Родится Карла в бороде...
Всё повторяется на свете:
Позор, потемки и т. д.
* * *
Мы Русь ругаем по привычке,
Повсюду грязь и барыши…
Но ехал Чичиков на бричке
В потемки собственной души.
Обрыдли ямы и пригорки
И тараканища в борще.
Но дно, увиденное Горьким,
Он видел в собственной душе.
Веками ларчик замыкался,
Но в нем хранили ерунду.
И Данте в душу опускался,
А говорил, что был в аду.
* * *
Я разговор о боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?
Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.
Прощевай
Прощевай, моя опушка,
Прощевай, тропа в бору!
Ухожу... Но, словно Пушкин,
Весь я тоже не умру.
Положил себя, как требу,
Я на камушек лесной...
Журавли летят по небу,
Словно ангелы – за мной.
В час распада и распыла
Грешный мир нам не указ.
Не страшусь... Всё это было
И со мною много раз.
Поклонюсь Борису, Глебу...
И над Родиной святой
Буду гром возить по небу
На телеге золотой!
Кто я? Что я?
Небу ль ясному внимаю,
Ветры ль буйные бужу,
Что за жизнь? Не понимаю.
Что за путь? Не разгляжу.
Посреди земного вздора
Поздно азбуку учить.
Я и танца от танцора
Не умею отличить.
Ах, вы, ягоды-цветочки,
Непонятный жребий мой…
Умирая в одиночке,
Я заведую тюрьмой.
* * *
Год за годом. Каждый год
Нет тебя. И карта бита.
Это – выход, это – вход,
Суть разбитого корыта.
Днем и ночью там, где ты,
Нет ни выхода, ни входа.
Надоело рвать цветы,
Ждать нелепого исхода.
Год за годом тот же сон,
Те же отзвуки бессмертья.
Тихо падает с икон
Пыль прохожего столетья.
В черной комнате беда,
Худоба одна, худоба.
Тихо тянутся года
От подгузников до гроба.
Днем и ночью… Черт возьми!
Всюду морок да изъяны…
Перед тем, как стать людьми,
Долго плачут обезьяны.
* * *
Люби меня – в мороз, в жару,
Люби меня – за боль, за серость,
За то, что я в тебе умру
Гораздо раньше, чем хотелось.
Люби, когда не надо тел,
Когда имен и лет не надо,
Люби, пока я не успел
Узнать, что выбрался из ада.
Люби мой гнев, мою вражду,
Мои обугленные святцы…
Ведь только я в твоем аду
Хотел бы вечно оставаться!
Я воду ношу
Я воду ношу, раздвигая сугробы.
Мне воду носить всё трудней и трудней.
Но как бы ни стало и ни было что бы,
Я буду носить ее милой моей.
Река холоднее небесного одра.
Я прорубь рублю от зари до зари.
Бери, моя радость, хрустальные ведра,
Хрусти леденцами, стирай и вари.
Уйду от сугроба, дойду до сугроба,
Три раза позволю себе покурить.
Я воду ношу – до порога, до гроба,
А дальше не знаю, кто будет носить.
А дальше – вот в том-то и смертная мука,
Увижу ли, как ты одна в январе
Стоишь над рекой, как любовь и разлука,
Забыв, что вода замерзает в ведре…
Но это еще не теперь, и дорога
Протоптана мною в снегу и во мгле…
И смотрит Господь удивленно и строго,
И знает, зачем я живу на Земле.
******************
http://www.riasamara.ru/litera/poet/ani ... 4068.shtml
http://www.newizv.ru/news/2007-08-03/73918/
http://gryzlov.livejournal.com/72676.html
Вход
Регистрация
FAQ
Пользователи
