Пилигримы

о поэте
http://slovari.yandex.ru/dict/krugosvet ... 006841.htm

Между городом ДА и городом НЕТ



Самару посетил Евге́ний Алекса́ндрович Евтуше́нко
(настоящая фамилия Гангнус, род. 18 июля 1932, Нижнеудинск, Иркутская область) — советский, российский поэт, прозаик, режиссёр, сценарист, публицист, актёр.

Концерт, организованный Грушинским Клубом, начался таки на 22 минуты позднее указанного в билетах времени, где паузу можно было бы заполнить достойными выступлениями "Грушинского трио"(Александр Исаев, Ольга Кейльман, Анатолий Головин) маявшихся в кулисах. Зрители неоднократно жиденько пытались вызвать начало концерта, но безрезультатно.
В зале мной были замечены в это время и Сойфер ВА(СГАУ) и Афанасьев АМ(ВОЛГОПРОМГАЗ), Виталий Добрусин(РИО-ТВ, Общественная Палата Самарской Области), Олег Давыдов(фотохудожник),Султанов РА(предприниматель) и другие узнаваемые люди города Самары и окрестностей. На подходе к Самарскому чуду света Драмтеатру мной был замечен Исай Львович Фишгойт, а в фойе многочисленные клубные грушинцы.
Вечер таки начался исполнением песен на стихи Евтушенко именно Грушинским Трио. Борис Рафаэлович Кейльман, которому не доставало галстука к костюму, прерывая аплодисменты зала восторженно и трепетно объявил знаменитого гостя, не забыв высказать доброе слово спонсорам, а именно господину Афанасьеву АС у которого намедни(вчера) был день рождения)))
Зал аплодисментами поздравил именинника и сразу переключился на Поэта.
А тот читал, рассказывал, пел и даже танцевал с Ольгой Ермолаевой(Кейльман). Великолепно им аккомпанировал новосотворенный директор «Союза бардов Самары» АГ Исаев.
Звучал голос Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого и Евтушенко им отвечал стихами через пространства и времена. Звучала музыка Битлз и Баллада о пятом битле
http://stihi.ru/2007/11/26/913

А Евтушенко под аплодисменты зала все набирал и набирал обороты:

Когда придёт в Россию человек

Когда придёт в Россию человек,
который бы не обманул России?
В правительстве такого чина нет,
но, может быть... когда-нибудь... впервые...
А что он сможет сделать лишь один?
Как столько злоб в согласие он сложит?
Мы ни за что его не пощадим,
когда он лучше сделать нас не сможет.
А как он лучше сделается сам,
когда обязан, как бы ни обрыдло,
прислушиваться к липким голосам
элиты нашей липовой и быдла?
Здесь уж быть должен медленен, но быстр.
Как сделать, чтобы бомбы или пули
прицельно попадали лишь в убийц,
а всех детей и женщин обогнули?
Как сохранить свободу и терпеть
нахальную невежливость свободы?
Взять в руки крепостническую плеть?
Но выпоротый пишет слабо оды.
Как не звереть, матрасы распоров,
не рыться в каждой люльке, в каждом
гробе?
Казнить больших и маленьких воров?
Россия станет, как пустыня Гоби.
Кровь Углича, Катыни, Колымы
размыла честь. Никто не наказуем.
Собою обесчещенные, мы
по честности, но лишь чужой, тоскуем.
Не раздавать бы детям леденцов,
а дать бы горькой памяти последки,
когда над честной бедностью отцов
смеются, как над глупостью, их детки.
А вдруг придёт в Россию человек
не лжемессия с приторным сияньем,
а лишь один из нас, один из всех,
и не обманет – мы его обманем?
Когда придёт в Россию человек?
Когда.... когда все будут человеки.
Но всё чернее и чернее снег,
и всё отравленней и мы, и реки.
И тёмная тяжёлая вина
лежит на мне, и на кремлёвском троне,
и даже – да простит меня она! –
на нищей солженицынской Матрёне.
Не хлеба – человека недород
в России, переставшей ждать мессию.
Когда придёт в Россию тот народ,
который бы не обманул Россию?



Зал рукоплескал.
БРК, как обычно сложив свои ручки под подбородок, из-за кулис наблюдал за значимым для городской общественности действом.
А Евгения Александрович, тяжело передвигаясь по сцене, закончил вечер прекрасным энергетически накаченным социальным стихотворением из своей новой книги «Моя Футболиада»:

СССР – ФРГ. 1955 год
Репортаж из прошлого века

"Как зритель, перестрадавший этот матч, и как бывший солдат скажу: для нас он был один такой в ХХ веке."
(Лев Филатов – знаменитый футбольный обозреватель)



"Хочу поздравить Россию с такой командой."
(Зепп Гербергер – тренер сборной ФРГ, чемпиона мира, после матча)



Вдруг вспомнились трупы по снежным полям,

бомбежки и взорванные кариатиды.

Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам.

Простившие родине все их обиды,

катили болеть за нее инвалиды –

войною разрезанные пополам,

еще не сосланные на Валаам,

историей выброшенные в хлам, –

и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды!

За нами Москва! Проиграть – это срам!».



Хрущев, ожидавший в Москву Аденауэра,

в тоске озирался по сторонам:

«Такое нам не распихать по углам...

Эх, мне бы сейчас фронтовые сто грамм!».

Незримые струпья от ран отдирая,

катили с медалями и орденами,

обрубки войны к стадиону «Динамо» –

в единственный действующий храм,

тогда заменявший религию нам.



Катили и прямо, и наискосок, как бюсты героев, кому не пристало

на досках подшипниковых пьедесталов

прихлебывать, скажем, березовый сок

из фронтовых алюминьевых фляжек,

а тянет хлебнуть поскорей, без оттяжек

лишь то, без чего и футбол был бы тяжек:

напиток барачный, по цвету табачный,

отнюдь не бутылочный, по вкусу обмылочный,

и, может, опилочный –

из табуретов страны Советов,

непобедимейший самогон,

который можно, его отведав,

подзакусить рукавом, сапогом.



И, может, египетские пирамиды,

чуть вздрогнув, услышали где-то в песках,

как с грохотом катят в Москве инвалиды

с татуировками на руках.

Увидела даже статуя Либерти

за фронт припоздавший второй со стыдом,

как грозно движутся инвалиды те –

виденьем отмщения на стадион.



Билетов не смели спросить контролерши,

глаза от непрошенных слез не протерши,

быть может, со вдовьей печалью своей.

И парни-солдатики, выказав навыки,

всех инвалидов подняли на руки,

их усадив попрямей, побравей

самого первого ряда первей.



А инвалиды, как на поверке, –

все наготове держали фанерки

с надписью прыгающей «Бей фрицев!»,

снова в траншеи готовые врыться,

будто на линии фронта лежат,

каждый друг к другу предсмертно прижат.



У них словно нет половины души,

их жены разбомблены и малыши.

И что же им с ненавистью поделать,

если у них – полдуши и полтела?



Еще все трибуны были негромки,

но Боря Татушин, пробившись по кромке,

пас Паршину дал. Тот от радости вмиг

мяч вбухнул в ворота, сам бухнулся в них.

Так счет был открыт, и в неистовом гвалте

прошло озаренье по тысячам лиц,

когда Колю Паршина поднял Фриц Вальтер,

реабилитировав имя «Фриц».

Фриц дружбой – не злостью за гол отплатил ему,

он руку пожал с уваженьем ему,

и – инвалиды зааплодировали

бывшему пленному своему!



Но все мы вдруг сгорбились, постарели,

когда вездесущий тот самый Фриц

носящий фамилию пистолета,

нам гол запулил, завершая свой «блиц».

Когда нам и гол второй засадили,

наш тренер почувствовал холод Сибири,

и аплодисментов не слышались звуки,

как будто нам всем отсекли даже руки.



И вдруг самый смелый из инвалидов,

вздохнул, восхищение горькое выдав:

«Я, братцы, скажу вам по праву танкиста –

ведь здорово немцы играют и чисто...» –

и хлопнул разок, всех других огорошив,

в свои обожженные в танке ладоши,

и кореш в тельняшке подхлопывать стал,

качая поскрипывающий пьедестал.



И смылись все мстительные мысленки

(все с вами мы чище от чистой игры),

и, чувствуя это, Ильин и Масленкин

вчистую забили красавцы-голы.



Теперь в инвалидах была перемена –

они бы фанерки свои о колена

сломали, да не было этих колен,

но все-таки призрак войны околел.

Нет стран, чья история – лишь безвиновье,

но будет когда-нибудь и безвойновье,

и я этот матч вам на память дарю.

Кто треплется там, что надеждам всем крышка?

Я тот же, все помнящий русский мальчишка,

и я, как свидетель, всем вам говорю,

что брезжило братство всех наций в зачатке –

когда молодой еще Яшин перчатки

отдал, как просто вратарь – вратарю.



Фриц Вальтер, вы где?

Что ж мы пиво пьем розно?

Я с этого матча усвоил серьезно –

дать руку кому-то не может быть поздно.

А счет стал 3:2.

В нашу все-таки пользу.

Но выигрыш общий неразделим.

Вы знаете, немцы, кто лучшие гиды?

Кто соединил две Германии вам?

Вернитесь в тот матч и увидите там:

кончаются войны не жестом Фемиды,

а только, когда, забывая обиды,

войну убивают в себе инвалиды,

войною разрезанные пополам.


Зал стоя провожал Мастера слова.



Я же, во главе группы из трех учителей русского языка и литературы, одного врача-терапевта и одного юриста, покинул здание Самарского театра драмы с удовольствием от встречи с русской словесностью.

Чиновникам всех мастей, а совокупно с ними и сотрудникам МВД всех уровней, рекомендовал бы я пусть и принудительно, но посещать все творческие встречи с Человеком с огромной душой, любовью к людям и Матушке России.
Может и в них что то отложится и прорастет...

Всем пока.
С вами был ваш корресподнет Эдька ФильКинг -поэт.





и моё любимое у Е.Евтушенко

ОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА

Д. Батлер

Уронит ли ветер
в ладони сережку ольховую,
начнет ли кукушка
сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь,
и, как нанятый, жизнь истолковываю
и вновь прихожу
к невозможности истолковать.
Себя низвести
до пылиночки в звездной туманности,
конечно, старо,
но поддельных величий умней,
и нет униженья
в осознанной собственной малости -
величие жизни
печально осознанно в ней.
Сережка ольховая,
легкая, будто пуховая,
но сдунешь ее -
все окажется в мире не так,
а, видимо, жизнь
не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто
не похоже на просто пустяк.
Сережка ольховая
выше любого пророчества.
Тот станет другим,
кто тихонько ее разломил.
Пусть нам не дано
изменить все немедля, как хочется,-
когда изменяемся мы,
изменяется мир.
И мы переходим
в какое-то новое качество
и вдаль отплываем
к неведомой новой земле,
и не замечаем,
что начали странно покачиваться
на новой воде
и совсем на другом корабле.
Когда возникает
беззвездное чувство отчаленности
от тех берегов,
где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ,
ей-богу, не надо отчаиваться -
поверь в неизвестный,
пугающе черный причал.
Не страшно вблизи
то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса,
огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь,
и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе,
что единственной пристани нет.
Яснеет душа,
переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших
и даже предавших,- прости.
Прости и пойми,
если даже разлюбит любимая,
сережкой ольховой
с ладони ее отпусти.
И пристани новой не верь,
если станет прилипчивой.
Призванье твое -
беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись,
если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль
и плыви по другую печаль.
Пускай говорят:
«Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся -
всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон:
«Все уляжется, все образуется...»
Когда образуется все -
то и незачем жить.
И необъяснимое -
это совсем не бессмыслица.
Все переоценки
нимало смущать не должны,-
ведь жизни цена
не понизится
и не повысится -
она неизменна тому,
чему нету цены.
С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони и,
словно живая,
дрожит...




ШУТЛИВОЕ



Комаров по лысине размазав
Попадая в топи там и сям
Автор нежных, дымчатых рассказов
Шпарил из двухстволки по гусям

И грузинским тостам не обучен
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Русским нецензурным языком

В темноте залузганной хибары
Он ворчал мрачнее сатаны
По ночам-какие суки бабы
По утрам-какие суки мы

И когда храпел ужасно громок
Думал я тихонько про себя
За него, наверно, тайный гномик
Пишет, тихо пёрышком скрипя

Но однажды, ночью тёмной-тёмной
При собачьем лае и дожде
Не скажу, что с радостью огромной
На зады мы вышли при луне

Совершая там обряд законный
Мой товарищ, спрятанный в тени
Вдруг сказал мне с дрожью незнакомой-
Посмотри-ка, светятся они


Били прямо в нос навоз и силос
Было сыро, гнусно и темно
Ничего как-будто не светилось
И светиться не было должно

Но внезапно я увидел, словно
На минуту раньше был я слеп
Как свежеотёсанные брёвна
Испускали ровный белый свет

И была в них лунная дремота
Запах далей северных лесных
И ещё особенное что-то
Выше нас, и выше их самих...

И товарищ тихо и блаженно
Выдохнул из мрака - благодать
Светяться то, светяться как, Женька
И добавил грустно - так их мать.